Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Подите ж с Богом. (Все отходят.) А я уж знаю, что делать. Где гнев, тут и милость.
Старик погневается да
простит и за неволю. А мы свое возьмем.
— И я ему тоже говорила! — заметила Татьяна Марковна, — да нынче бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы
старика. А то он не
простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
—
Простите, князь, я нечаянно. О князь, в последнее время я узнал одного
старика, моего названого отца… О, если б вы его видели, вы бы спокойнее… Лиза тоже так ценит его.
Он был высокий, седой
старик, не совсем патриархальной наружности, с красным носом и вообще — увы,
прощай, идиллия! — с следами сильного невоздержания на лице, с изломанными чертами, синими и красными жилками на носу и около.
— Нечего
прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, — сказал
старик и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли лошадей.
В его груди точно что-то растаяло, и ему с болезненной яркостью представилась мысль: вот он,
старик, доживает последние годы, не сегодня завтра наступит последний расчет с жизнью, а он накануне своих дней оттолкнул родную дочь, вместо того чтобы
простить ее.
Господа свидетели,
простите гнев мой, но я предчувствовал, что этот коварный
старик созвал всех вас сюда на скандал.
— Кроме двери, во всем правду сказал, — громко крикнул Митя. — Что вшей мне вычесывал — благодарю, что побои мне
простил — благодарю;
старик был честен всю жизнь и верен отцу как семьсот пуделей.
—
Прощай,
старик, меня ждет мать к обеду, — проговорил он скороговоркой. — Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться… Но после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько тебе расскажу, столько расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня выть начнет и тебе мешать будет; до свиданья!
— Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, — продолжал
старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко,
прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие! Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
Я смотрел на
старика: его лицо было так детски откровенно, сгорбленная фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос — все внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть прежде смерти в «кавалерии и регалиях» человека, который лет пятнадцать не мог ему
простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный? Да не одни ли безумные и достигают святости?
Правительство,
прощая Пассеков, и не думало им возвратить какую-нибудь долю именья. Истощенный усилиями и лишениями,
старик слег в постель; не знали, чем будут обедать завтра.
Старик Бушо не любил меня и считал пустым шалуном за то, что я дурно приготовлял уроки, он часто говаривал: «Из вас ничего не выйдет», но когда заметил мою симпатию к его идеям régicides, [цареубийственным (фр.).] он сменил гнев на милость,
прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. Он с тою же важностию, не улыбаясь, оканчивал урок, но уже снисходительно говорил...
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники».
Старик семидесяти пяти лет никогда не
прощал племяннику эту выходку.
После смерти отца Химик дал отпускную несчастным одалискам, уменьшил наполовину тяжелый оброк, положенный отцом на крестьян,
простил недоимки и даром отдал рекрутские квитанции, которые продавал им
старик, отдавая дворовых в солдаты.
— Не в чем мне тебя
прощать: нечестная ты — вот и все. Пропасти на вас, девок, нет: бегаете высуня язык да любовников ищете… Как я тебя с таким горбом к
старикам своим привезу!
— Ну, тоже со всячинкой. Нет, не к рукам мне твое именье. Куплю ли, нет ли — в другом месте. Однако
прощай,
старик! завтра чуть свет вставать надо.
— Слушай-ка ты меня! — уговаривала ее Акулина. — Все равно тебе не миновать замуж за него выходить, так вот что ты сделай: сходи ужо к нему, да и поговори с ним ладком. Каковы у него
старики, хорошо ли живут,
простят ли тебя, нет ли в доме снох, зятевей. Да и к нему самому подластись. Он только ростом невелик, а мальчишечка — ничего.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над
стариком. Нет, не хочу!
Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Прости свою дочь, ради бога!..»
Старик на меня поглядел наконец
Задумчиво, пристально, строго
И, руки с угрозой подняв надо мной,
Чуть слышно сказал (я дрожала):
«Смотри, через год возвращайся домой,
Не то — прокляну!..»
Я упала…
Старик Лаврецкий долго не мог
простить сыну его свадьбу; если б, пропустя полгода, Иван Петрович явился к нему с повинной головой и бросился ему в ноги, он бы, пожалуй, помиловал его, выбранив его сперва хорошенько и постучав по нем для страха клюкою; но Иван Петрович жил за границей и, по-видимому, в ус себе не дул.
Лаврецкий подвез
старика к его домику: тот вылез, достал свой чемодан и, не протягивая своему приятелю руки (он держал чемодан обеими руками перед грудью), не глядя даже на него, сказал ему по-русски: «Прощайте-с!» — «
Прощайте», — повторил Лаврецкий и велел кучеру ехать к себе на квартиру.
— Кончилась?.. — участливо спросил
старик, сразу изменившись. — Ах, сердяга… Омманула она меня тогда, ну, да Бог ее
простит.
— Приеду как-нибудь в другой раз… — глухо проговорил
старик, усаживаясь в свои пошевни. — А теперь мутит меня… Говорить-то об ней даже не могу. Ну,
прощай…
— Она больна у тебя, Ваня, вот что, — сказал
старик, — или… я уж и не понимаю, что это за ребенок.
Прощай!
—
Прости,
прости меня, девочка!
Прости, дитя мое! — говорил я, — я так вдруг объявил тебе, а может быть, это еще не то… бедненькая!.. Кого ты ищешь?
Старика, который тут жил?
— Нет, не любил… Он был злой и ее не
прощал… как вчерашний злой
старик, — проговорила она тихо, совсем почти шепотом и бледнея все больше и больше.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к тем
старикам. А то стеснит она тебя только. Да вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру.
Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
—
Прощайте покамест, — сказала Александра Семеновна, пристально посмотрев на
старика. — Мне Филипп Филиппыч приказал как можно скорее воротиться. Дело у нас есть. А вечером, в сумерки, приеду к вам, часика два посижу.
— Ну-ну! Ловко вы! Коли надолго вас хватит — одолеете вы
стариков, — напор у вас большой!..
Прощайте, желаю вам всякого доброго! И к людям — подобрее, а?
Прощай, Ниловна! Увидишь Павла, скажи — слышал, мол, речь его. Не все понятно, даже страшно иное, но — скажи — верно!
— Хорошо, — подтвердил Петр Михайлыч, — суди меня бог; а я ему не
прощу; сам буду писать к губернатору; он поймет чувства отца. Обидь, оскорби он меня, я бы только посмеялся: но он тронул честь моей дочери — никогда я ему этого не
прощу! — прибавил
старик, ударив себя в грудь.
—
Прощайте, сударь,
прощайте; очень вам благодарен, — говорил
старик, провожая его и захлопывая дверь, которую тотчас же и запер задвижкой.
—
Простите его, господа! — сказал исправник, и, вероятно,
старики сдались бы, но вмешался Калинович.
— Нечего нос на квинту сажать, — весело и бодро заговорил
старик. — Поедем твои грехи замаливать… Да обожди! Мою шубу надень! Пальто мое на тебя не влезет. Ишь ты дылда какая,
прости господи!
— Уж ты меня,
старика,
прости! — зудил он, — ты вот на почтовых суп скушала, а я — на долгих ем.
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит
старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают
старики. Может, человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет, бога умоляя: «
Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и живет он там только с богом одним? Так-то вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя…
— Ты меня
прости, ведь я не больно потрепала тебя, я ведь нарочно! Иначе нельзя, — дедушка-то
старик, его надо уважить, у него тоже косточки наломаны, ведь он тоже горя хлебнул полным сердцем, — обижать его не надо. Ты не маленький, ты поймешь это… Надо понимать, Олеша! Он — тот же ребенок, не боле того…
27-го декабря. Ахилла в самом деле иногда изобличает в себе уж такую большую легкомысленность, что для его же собственной пользы
прощать его невозможно. Младенца, которого призрел и воспитал неоднократно мною упомянутый Константин Пизонский, сей бедный
старик просил дьякона научить какому-нибудь пышному стихотворному поздравлению для городского головы, а Ахилла, охотно взявшись за это поручение, натвердил мальчишке такое...
Старики говорили: тогда все люди жили, как святые, — не курили, не пили, не пропускали молитвы, обиды
прощали друг другу, даже кровь
прощали.
Прощаю и тебя,
старик, — прибавил он, обращаясь к Гавриле.
Даже против реформ, или — как он их называл — «катастроф»,
старик не огрызался; напротив того, всякое новое мероприятие находило в нем мудрого толкователя. Самые земские учреждения и те не смутили его. Конечно, он сначала испугался, но потом вник, взвесил, рассудил… и
простил!
Раскаянье долго терзало больного
старика, долго лились у него слезы и день и ночь, и долго повторял он только одни слова: «Нет, Сонечка, ты не можешь меня
простить!» Не осталось ни одного знакомого в городе, перед которым он не исповедовал бы торжественно вин своих перед дочерью, и Софья Николавна сделалась предметом всеобщего уважения и удивления.
— Ну,
прощай, отец мой, — говорил дядя Ерошка. — Пойдешь в поход, будь умней, меня,
старика, послушай. Когда придется быть в набеге или где (ведь я старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так к народу и жмется: думает, веселей в народе. А тут хуже всего: по народу-то и целят. Я всё, бывало, от народа подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал на своем веку?
— Да предыдет пред тобою ангел господень и да сопутствует тебе благословение
старика, который… всевышний! да
простит ему сие прегрешение… любит свою земную родину почти так же, как должны бы мы все любить одно небесное отечество наше!
Сатин. Брось! Не тронь… не обижай человека! У меня из головы вон не идет… этот
старик! (Хохочет.) Не обижай человека!.. А если меня однажды обидели и — на всю жизнь сразу! Как быть?
Простить? Ничего. Никому…
Барон. Готов! Ну,
прощай,
старик… Шельма ты!
Из всех скорбных сцен, которые когда-либо совершались в этом диком пустыре, это была, конечно, самая печальная и трогательная; из всех рыданий, которые когда-либо вырывались из груди молодой женщины, оплакивающей своего мужа, рыдания Дуни были самые отчаянные и искренние. Ни один еще тесть не
прощал так охотно зла своему зятю и не молился так усердно за упокой его души, как молился
старик Кондратий.
«Что это,
прости господи! — ни себе, ни людям!» — думал Глеб, который никак не мог взять в толк причины отказов
старика; он не понимал ее точно так же, как не понимал, чтобы смерть жены могла заставить дедушку Кондратия наложить на себя обещание вечного поста.
Доктора сказали, что у Федора душевная болезнь. Лаптев не знал, что делается на Пятницкой, а темный амбар, в котором уже не показывались ни
старик, ни Федор, производил на него впечатление склепа. Когда жена говорила ему, что ему необходимо каждый день бывать и в амбаре, и на Пятницкой, он или молчал, или же начинал с раздражением говорить о своем детстве, о том, что он не в силах
простить отцу своего прошлого, что Пятницкая и амбар ему ненавистны и проч.
Серебряков(поцеловав дочь).
Прощай… Все
прощайте! (Подавая руку Астрову.) Благодарю вас за приятное общество… Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте
старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать! (Общий поклон.) Всего хорошего! (Уходит.)